Эксперт Сидоренко объяснила, почему в России каждый может стать жертвой цифрового преступления
В конце октября 2025 года состоялось историческое событие — подписание Конвенции ООН против киберпреступности. Этот документ был разработан по инициативе России, и нам действительно есть чем гордиться.
тестовый баннер под заглавное изображение
Конвенция, как надеется ООН, сможет если и не остановить преступность нового века, то хотя бы минимизировать последствия. Однако вместе с новыми вызовами перед человечеством по-прежнему стоят старые.
Кто такие киберпреступники? Есть ли способы установить абсолютную защиту от телефонных мошенников? Обо всем этом беседа обозревателя «МК» c членом СПЧ, профессором МГИМО, доктором юридических наук Элиной СИДОРЕНКО.
Деньги, секс, власть: профайл кибержертвы
— Элина Леонидовна, знаю, что вы принимаете активное участие в обсуждении и популяризации положений конвенции. Благодарю и поздравляю! И первый вопрос в связи с этим про киберпреступность. К каким методикам прибегают кибермошенники?
— Какая бы ни была методика, это просто форма. А содержание — это попытка манипуляции человека человеком через его основные страсти.
— Деньги, власть и секс?
— Да. Еще добавим сюда страх. Любой — болезни, потери авторитета или имущества, близких и т.д. К числу основных страстей и мотивов, делающих людей уязвимыми, относятся: жадность и алчность, страх и тревожность, тщеславие и самолюбие, доверчивость и наивность. Осознавая важность системного подхода в предупреждении новых информационных преступлений, мы приступили к разработке концепции цифровой виктимологии. Она поможет понять, почему тот или иной человек становится жертвой, какие черты характера и установки это предопределяют.
Признаться честно, в системе предупреждения преступности наука и правоохранительные органы явно недооценивают потерпевшего. В свое время криминолог и конфликтолог Дэниэл Давил Лакенбилл писал об инверсии ролей при совершении насильственных преступлений: иногда за 15 минут до преступления неизвестно, кто станет преступником, а кто — жертвой. Приведу простой пример. Два человека дерутся. Первый бьет, а второй, дабы сохранить собственный престиж, отвечает, усиливая дозу насилия (то есть он бьет сильнее в ответ). Первый бьет еще сильнее, чтобы, в свою очередь, сохранить престиж. Происходит развертывание конфликта, обмен ролей. И на самом деле порой чистая случайность решает, кто станет преступником и кто станет жертвой: кто первый упадет, кто споткнется, кто применит подручные средства и так далее. Именно поэтому, изучая насильственные преступления, надо внимательно относиться и к преступнику, и к жертве. И только на основе анализа двух участников криминального конфликта должна основываться профилактика.
В отличие от нас, криминологов, преступники уже давно работают с профилями жертв. Люди сами о себе информацию дают в Сети, и по ней легко составить психотип и вести на ее основе работу. Как, например, преступники считывают лицо человека на фотографиях в социальных сетях? Условно говоря, если лицо человека составляет более 40–50% от общей площади фотографии, значит, он эгоцентричен. Соответственно, отрабатываются механизмы, позволяющие зацепить его именно на этой черте.
Какую полезную для преступников информацию мы даем о себе социальных сетях? Во-первых, прямые индикаторы благосостояния: фото дорогих покупок, посты о крупных тратах (ремонт, отпуск), чеки и квитанции с суммами. Во-вторых, указываем косвенные признаки благополучия: район проживания, автомобили, недвижимость, рестораны, места отдыха, брендовая одежда и аксессуары. В-третьих, раскрываем поведенческие паттерны: привычки, режим дня и местонахождение, любимые места и маршруты, хобби и увлечения, регулярные мероприятия. В-четвертых, мы делимся своими эмоциональными реакциями на события: страхами и беспокойством, мечтами и желаниями, отношением к деньгам, любви, риску. И, наконец, рассказываем о личных проблемах: семейных конфликтах, финансовых трудностях, проблемах со здоровьем, одиночестве и депрессии.
Мошенники охотно используют эту информацию. Как правило, они создают доверительные отношения с потенциальными жертвами, имитируют знакомых и родственников. В зависимости от профиля потерпевшего ему либо предлагаются персональные скидки, либо оказывается мощное эмоциональное воздействие, либо используется информация о его интересах и хобби.
Мы пытаемся именно на примере потенциальных жертв объяснить людям, как много лишней информации они дают о себе в Интернете.
— Интересно, вам самой мошенники звонят?
— Каждый день от 8 до 10 звонят в Telegram, представляются учеными, руководителями крупных компаний. Мне звонили, наверное, главные редакторы большинства СМИ, ректоры всех вузов, которые я только знала в своей жизни. Я сразу сбрасываю звонки, удаляю переписку и блокирую контакты.
— И на что они вас пытаются поймать?
— На авторитетов. Это связано с тем, что я из мира науки. Уважение к авторитетам у нас в крови, иначе наука утратила бы преемственность. Поэтому, когда звонит человек с высоким научным статусом, невольно заинтересуешься.
— Это как у военных и сотрудников правоохранительных структур? Они ведь тоже нередко становятся жертвами.
— Да, совершенно верно. Уважение к старшим по званию — крючок для мошенников.
— Что отличает жертву цифровых мошенников в России от жертвы из других стран?
— Мы наблюдаем сочетание двух удивительных черт, которые формируют личность потерпевшего от цифрового преступления в России. Первая — правовой нигилизм (одновременно с нигилизмом в отношении власти, то есть просто неверие во власть). Вторая — это абсолютная доверчивость. Вот такие, казалось бы, две взаимоисключающие черты: недоверие в одном и доверчивость во всем остальном. Звонит полковник ФСБ: «Ты обвиняешься в том, что ты перевел деньги террористической организации». Человек судорожно думает: «Так, меня сейчас посадят, я ничего не докажу. Я должен соглашаться на все, что он мне скажет». То есть вместо того, чтобы сказать: «До свидания, я докажу свою правду в законном порядке», он делает то, что говорят мошенники.
Другая проблема — одиночество. Человек живет в городе, он может даже жить в семье, но реально он социально одинок. А в сельской местности (я понимаю, что у жителей глубинки и денег меньше) мошенники почти не имеют успеха. Там гораздо сильнее развиты личные контакты, и всегда есть с кем посоветоваться.
Бабушка-дроппер «под гипнозом»
— Сегодня мы сталкиваемся с уникальной ситуацией, когда жертвы и преступники — это часто одни и те же люди. Самый пожилой дроппер — 90-летняя бабушка. А самый молодой?
— 14 лет. Именно с 14 лет, то есть после получения паспорта, подросток может открыть основную карту с отдельным счетом. При этом, пока ему не исполнится 18 лет, требуется письменное согласие родителей или законных представителей. К сожалению, до недавних пор не все банки требовали от несовершеннолетнего согласие родителей на открытие банковского счета. Этим пользовались мошенники.
— Сегодня родители сами делают банковские карты даже совсем даже маленьким детям. Это не опасно?
— Это совсем другое. Если карту открывают ребенку родители, то они могут ставить запреты и ограничения на операции. Ну и у родителей в банковском приложении сразу отражается любая транзакция с этой карты. Так что мошенники не заинтересованы в том, чтобы иметь доступ к таким «детским» картам. Не знаю случаев, чтобы они их использовали.
— Многие граждане возмущены тем, что введена уголовная ответственность за предоставление банковской карты или добровольную передачу данных своего банковского счета третьему лицу. Причем наказание — от штрафа до реального срока. Не слишком ли это жестко, особенно в случаях, когда третье лицо не совершило никакого мошеннического действия?
— Это так называемая пресекательная норма. Государство объявляет само по себе не вредоносное деяние преступлением потому, что оно является необходимым условием совершения более серьезного преступления. И тем самым пресекает возможное совершение в последующем действительно тяжких преступлений.
Что такое дропперство? Это простая форма обхода достаточно жестких требований банковской системы, связанных с идентификацией клиента. Что делают дропперы? Они получают на свою фамилию карту и сразу передают другому человеку. А мошенникам для чего это нужно? Для того чтобы жертва направила деньги на так называемый безопасный счет. Жертва переводит, они проходят все уровни банковского контроля, а потом уходят на другие счета, в основном меняются на криптовалюту.
— Но, может, нужно просвещать людей, а не карать?
— Конечно, уголовная ответственность — это крайняя мера. Но ее существование — важный сигнал для людей: передавать карты нельзя. Понимаете, люди не чувствовали общественной опасности своих деяний. А мир изменился. Многое из того, что было раньше, в условиях «цифры» уже не действует.
Общественная опасность деяния формируется посредством нескольких вещей: высокой вредоносностью деяния и нетерпимостью общества к этому деянию. Закон лишь легитимизирует этот запрет. На этом всегда строилась доктрина права.
Сегодня в России каждый месяц, по данным ЦБ, 80 тыс. человек становятся дропперами. По оценкам Сбера, карта на «черном рынке» стоила два года назад около 9 тыс. рублей, а сейчас стоимость отдельных премиальных карт составляет 100 тыс. рублей.
— И мы вдруг объявляем всех этих людей преступниками! Криминализируем значимую часть населения.
— Мы действительно объявляем преступниками тех, кто считал себя законопослушными, и здесь, конечно, механизм клеймения никто не отменял. Но, с другой стороны, государство, понимая эту особенность, дает сейчас возможность избежать ответственности, поскольку в примечании к статье закреплено: если человек раскаивается, то будет освобожден от уголовной ответственности.
— И все-таки почему нельзя было сначала установить административную ответственность, а уже потом, когда рецидив, — уголовную?
— Эти преступления обладают высокой латентностью, и довольно сложно второй раз человека на этом поймать. Начинает хитрить одна и другая сторона. Поэтому посчитали, что здесь не надо делать административный шаг, сразу идти по пути уголовной ответственности.
На самом деле это жесткий шаг, поэтому не сразу сама идея была принята властью. Но, с другой стороны, мы уже увидим результаты — количество переданных карт резко сократилось.
— Но свято место пусто не бывает…
— Это верно. И сейчас мошенники стали разрабатывать новые схемы.
Это работа с близким окружением жертв. Потерпевшему теперь не предлагают взять деньги в банке, а предлагают оперативно запросить денежки у своих друзей и подруг на оперативные нужды или на инвестиционный проект. И по факту работа идет с банками, но через карты людей, которые дропперами не являются. Это виктимизация «второго круга».
— И как тут быть?
— Есть две статьи в УК, регламентирующие хищения с использованием банковских продуктов: кража с карт и мошенничество. В первом случае компенсацию берет на себя банк. Во втором — материальный ущерб на человеке.
В настоящее время мы в рамках «белого Интернета» выступаем за внедрение в судебную практику концепции опосредованного причинения вреда.
— Давайте поясним читателям, что имеется в виду.
— Опосредованное причинение вреда — это когда человек наносит ущерб не напрямую, а посредством использования других людей или обстоятельства. Представьте ситуацию: вместо того чтобы самому убить человека, преступник привлекает к его совершению малолетнего либо невменяемого. Фактически убийство совершил ребенок или душевнобольной человек, а юридически — лицо, руководившее его действиями. Эту концепцию мы решили применить и к жертвам мошенничества.
Что хочет преступник, заставляя бабушку Нюру пойти в банк и взять кредит? Лишить ее пенсии или получить деньги банка? Наверное, все-таки деньги банка. Бабушка здесь — не цель преступника, а инструмент посягательства. Некоторые силовики стали именно так оценивать действия преступников и признавать потерпевшими именно банки, таким образом перекладывая на последних имущественные потери. Пока это еще не общая практика (когда потерпевшим признают юридическое лицо — банк), но начало положено. Такие случаи появились в Санкт-Петербурге.
— Тогда люди вообще не несут никаких убытков?
— Да. Человек оказался жертвой, но его вины не было, он добросовестно заблуждался.
— Кстати, про заблуждения. Эксперты говорят, что многие жертвы были не просто сбиты с толку, а находились в измененном состоянии сознания.
— Мы стали исследовать вместе с врачами-психиатрами, что управляет человеком, который становится жертвой мошенничества. Пришли к выводу, что пора, наверное, психиатрии — достаточно консервативной науке — немного откорректировать свою позицию в части оценки измененных состояний и расширить представления о них за счет новых состояний, которые до этого науке не были известны. Полагаю, в данном случае невозможно отрицать вменяемость жертвы: человек, безусловно, психически здоров и адекватен. Однако он оказывается в особом — зависимом — состоянии, вызванном взаимодействием с мошенником. Представьте: человек берет трубку, а ему в убедительной, иногда даже властной манере говорят: «Сделай вот это». И в этот момент у него буквально не хватает сил положить трубку — он как будто «застревает» в диалоге. А стоит ему все-таки прервать разговор, как он резко «приходит в себя», будто выходит из транса. Вот это состояние — когнитивное, эмоциональное, даже физиологическое — требует серьезного научного изучения. И как только мы признаем, что в момент совершения действий по указанию мошенника человек находился в измененном состоянии сознания, у нас автоматически активируется уже существующая правовая концепция, применяемая в банковской сфере: если клиент действовал под внешним психологическим давлением или в состоянии, ограничивающем его свободу воли, — это может повлиять на оценку его ответственности и на решения по возврату средств.
— Давайте эту концепцию немножечко расширим и поговорим про тех людей, которые в измененном состоянии сами совершают тяжкие преступления как раз под воздействием. Примеров множество: и старики, и подростки. Меня не отпускает история с московским школьником, которому мошенники позвонили под видом необходимости зарегистрироваться на Олимпиаду. В итоге он вынес все деньги из дома и поджег машины, бросил бутылку в здание (так ему сказал сделать «генерал ФСБ», чтобы «выкурить» украинский кол-центр). Мальчик в СИЗО, он в списке террористов. Получается, что на сегодняшний день следствие относится к людям, которые совершают разного рода противоправные деяния, в основном террористические акты под воздействием мошенников, с той же жесткостью, как к настоящим террористам. Будто не было никакого воздействия, как будто был умысел изначально в здоровой, так сказать, голове и без учета этих иных состояний. Но это же несправедливо, и люди-то чувствуют эту несправедливость. Мне, например, по поводу этого мальчика пишут его одноклассники, учителя, соседи. Они стихи сочиняют, чтобы внимание государства к проблеме привлечь.
— На самом деле решение есть, и оно очень простое. Нужно только разобраться с этим состоянием. Это не отдельные случаи жертв манипуляций. Это сложный феномен когнитивного и поведенческого подчинения, способного приводить к тяжким, даже террористическим преступлениям. Сегодня мы сталкиваемся с тревожным трендом: все чаще подростки, пожилые люди, а иногда и взрослые с сохранным интеллектом совершают действия, которые формально подпадают под состав особо тяжких преступлений, — вплоть до поджогов, порчи имущества или действий, квалифицируемых как терроризм, — все это под прямым, но невидимым давлением дистанционных манипуляторов.
И тут возникает критическое противоречие: уголовное право, в том числе следственная практика, до сих пор исходит из упрощенной модели субъекта преступления — рационального, автономного, обладающего полной свободой воли. Между тем современная когнитивная психология и нейронаука на практике показывают: под воздействием определенных техник (например, гипнотического давления, страхового шантажа, авторитарной манипуляции) человек может оказываться в состоянии, близком к автоматизму. Это не помешательство в клиническом смысле, но и не полная вменяемость в юридическом.
Здесь ключевой вопрос — не «был ли он вменяем», а в каком состоянии он принимал решения. Нужно развивать правовую категорию «психологического принуждения» как разновидности психического принуждения по смыслу статьи 41 УК РФ. Да, в статье прямо говорится о физическом и психическом принуждении как обстоятельстве, исключающем преступность деяния, — но на практике граница между «непреодолимым» и «преодолимым» давлением трактуется слишком формально. Если эксперты станут наконец-то устанавливать, что давление было настолько интенсивным, что подросток потерял способность критически оценивать последствия своих действий, это может быть признано непреодолимым принуждением, и тогда ответственность исключается. Если же давление считается преодолимым — применяется норма о крайней необходимости (ст. 40 УК РФ), и ответственность снижается. Но для этого нужна новая философия и методология экспертиз: должна проводиться не просто психиатрическая, а психолого-когнитивная экспертиза, учитывающая механизмы дистанционного манипулирования, эффекты авторитетного внушения и состояние когнитивного захвата. Именно поэтому я говорю: пора «встряхнуть» психиатрию — не в смысле отрицания ее роли, а в смысле интеграции с когнитивной психологией, нейроправоведением и цифровой криминологией. Без этого мы будем продолжать наказывать жертв как преступников — и это не только несправедливо, но и опасно. Это подрывает доверие к правосудию и оставляет безнаказанными настоящих организаторов преступлений — тех, кто остается в тени, управляя людьми через телефон или Интернет.
— В случае с мальчиком владельцы двух машин, которые он поджег, претензии не имеют и просят переквалифицировать деяние на порчу имущества. Но следствие настаивает — теракт. Почему правоохранители очень жестко поступают с жертвами воздействий?
— Их логику можно понять. Они опасаются, что смягчение подхода к таким случаям ослабит общественное восприятие запрета на терроризм и другие тяжкие преступления. Думаю, используется следующий аргумент: «Если мы сегодня оправдаем подростка или пожилую женщину, бросивших зажигательную смесь в здание по указке мошенника, — это создаст у общества иллюзию допустимости подобных действий. Люди перестанут быть бдительными. А для кого-то этот прецедент станет сигналом: «можно». Но здесь возникает серьезное противоречие между доктринальной логикой сдерживания и реальностью. Дело в том, что если человек находится в состоянии, при котором он объективно не способен в полной мере контролировать свои действия — будь то под гипнотическим давлением, страхом или ложным представлением о реальности, — то никакая угроза наказания не влияет на его поведение в момент действия. Ни 20 лет лишения свободы, ни пожизненный срок не удержат того, кто уже находится в «когнитивной ловушке».
Именно поэтому необходим взвешенный, научно обоснованный подход, который учитывает не только формальный состав преступления, но и фактическое состояние субъекта в момент его совершения. Это не отмена ответственности, а ее индивидуализация — в соответствии с принципами справедливости и гуманизма.
Надеюсь, Верховный суд России в ближайшее время с учетом новых цифровых вызовов поставит вопрос о принятии постановления пленума по делам о крайней необходимости, физическом и психическом принуждении. Надо идти дальше, и, может быть, пора уже сесть за круглый стол с экспертным сообществом и поговорить о том, как оценивать подобное состояние, как и когда надо смягчать или исключать ответственность.
Преступник нового времени
— Хочется спросить про личность киберпреступника. Кажется, что это совершенно другие персонажи, чем те, которые совершают «видимые» преступления — воруют, грабят и убивают. Кто этот человек? Может быть, есть какие-то исследования, которые примерно могут ответить на этот вопрос?
— Раньше преступников делили на несколько категорий. Первая — человек с антисоциальной установкой. Вторая — «случайный преступник». Третья — человек, совершающий преступление ради преступления.
Сейчас все кардинально меняется. Современный цифровой преступник — это не столько «криминальный тип» в традиционном понимании, сколько человек с высоким уровнем технической грамотности, зачастую получивший полноценное образование в сфере информационных технологий, кибербезопасности или математики. Новейшие криминологические исследования доказывают, что многие киберпреступники — это молодые люди в возрасте от 16 до 30 лет, обладающие аналитическим складом ума, склонностью к решению сложных задач и глубокими знаниями в программировании, сетевой архитектуре или криптографии. В отличие от «уличного» преступника, киберпреступник часто движим вызовом, стремлением к признанию в хакерских сообществах или даже «игровой» логикой, где взлом — это не преступление, а захватывающий квест.
— Разве ими не обладают многие традиционные, старой формации, преступники?
— Да, традиционные преступники — будь то «медвежатник» или карманник — тоже учатся своему ремеслу, но это криминальное мастерство, выработанное и отточенное в преступной среде. Цифровой преступник, напротив, обучается социально одобряемым, часто академическим навыкам. Его «инструменты» — те же, что используют и белые хакеры, и инженеры безопасности. Разница между ним не в компетенциях, а в этическом выборе.
А потому выявить современного цифрового преступника очень сложно. Ведь часто это талантливый специалист, который просто перешел грань.
— В сфере IT?
— В первую очередь. Исследования в области криминологии и психологии показывают, что значительная часть киберпреступников демонстрирует черты так называемой геймерской или достижительской личности. Их мотивация — не столько финансовая выгода (хотя она тоже присутствует), сколько интеллектуальное превосходство, преодоление «невозможных» систем, достижение статуса в закрытых сообществах. Например, они ставят себе цель — «взломать Пентагон», «обойти двухфакторную аутентификацию банка» — и видят в этом личный вызов. Это разрушает традиционный профиль преступника. Такие люди часто социально адаптированы, не имеют криминального прошлого и не ощущают себя нарушителями — они просто играют в игру с другими правилами. Поэтому борьба с ними требует не только правоохранительной, но и глубокой профилактической, образовательной и этической работы в IT-сообществе, а это направление, увы, пока не сильно разработано.
— Кажется, что такие преступники лишены эмпатии и не могут понимать, что приносят боль и страдания другим. Это так?
— Те, о которых мы вели речь, с жертвами никогда не общаются и не пытаются заглянуть за горизонт. Дело здесь не столько в отсутствии эмпатии, сколько в дистанцировании от жертвы. Исследования в области цифровой криминологии показывают, что для большинства организаторов мошеннических схем — программистов, аналитиков, менеджеров проектов — человек это абстракция: «целевой сегмент», «конверсия». Они работают с данными, алгоритмами и KPI, а не с людьми. Эта технологическая дистанция создает иллюзию безвредности: «я же не граблю — я пишу скрипт или составляю профиль». В результате эмпатия не подавляется — она просто не активируется. И это гораздо опаснее, потому что преступление становится «безличным» и повторяемым в промышленных масштабах.
— А что насчет тех, кто непосредственно звонит жертвам? Есть ли у них совесть, уж простите за банальный вопрос?
— Операторы кол-центров — так называемые «разводилы» — находятся уже на другом уровне. Они видят, слышат, чувствуют панику, слезы, отчаяние. И да, многие из них осознают последствия: знают, что после их звонка человек может потерять сбережения, подорвать здоровье, даже покончить жизнь самоубийством. Но они продолжают «работать». Почему? Потому что их деятельность встроена в систему группового преступления, где ответственность диффузна, а моральные барьеры размываются через рутинизацию, намеренное обезличивание и «профессиональную этику» мошенника («я просто выполняю план»). Это не классическая «нехватка эмпатии» — это моральное онемение, вызванное социальным контекстом. Подобный механизм хорошо описан в социальной психологии.
— Потому что, когда человек внутри организованной группы, ответственность растворяется между всеми участниками?
— Уголовное право усиливает ответственность за организованные преступления не из мести, а по инструментальной логике: групповая преступность опасна своей устойчивостью, масштабируемостью и способностью к рецидиву. Когда преступление совершается в рамках структурированной группы — даже если она виртуальная, — оно перестает быть актом индивидуального отклонения и превращается в системный риск для общества. Организаторы мошеннических схем создают «фабрики зла», где роль каждого минимизирована, но общий вред многократно усиливается. Поэтому закон (в частности, ст. 35 УК РФ) квалифицирует участие в преступном сообществе как отягчающее обстоятельство. Это не просто наказание за деяние — это попытка разрушить саму модель, которая позволяет одному «технарю» из безымянного офиса в другой стране запускать цепную реакцию разрушения для десяти тысяч жертв.
Цифровой внук
— Давайте перейдем к профилактике. Как себя вести в Интернете, чтобы не стать жертвой? Можно ли полностью защититься от кибермошенничества, просто «осторожничая» в Интернете?
— Нет — и в этом суть современной угрозы. Мы не можем требовать от людей отказаться от цифровой социализации: публикация фотографий, обмен новостями, участие в онлайн-сообществах, — это важная часть психоэмоционального благополучия, особенно для пожилых. Даже при высоком уровне осведомленности человек остается уязвимым перед тонкими техниками социальной инженерии. Мошенники не ждут ошибки — они создают условия, в которых ошибку невозможно не совершить. Поэтому профилактика не может строиться только на запретах — нужна системная поддержка.
— А если бы люди узнали обо всех механизмах манипуляций, это бы помогло?
— Знание необходимо, но недостаточно — и иногда (!) даже опасно. Когда человек считает, что «прочитал всё и теперь застрахован», он теряет бдительность. Именно поэтому такие материалы, как внутреннее руководство крупного банка по 2000+ сценариев телефонного мошенничества, не публикуются в открытом доступе. Авторы осознанно избегают создания иллюзии контроля. Увы, люди склонны переоценивать свои способности к сопротивлению манипуляции — особенно если уверены, что «знают все уловки». Реальная защита — не в запоминании тактик, а в наличии надежного референтного лица, к которому можно обратиться в момент сомнения.
— И что делать?
— Мы стали развивать концепцию «цифрового внука». Собеседнику условно выдается телефон студента или организации, которая назначает «внука» или «внучку» для определенной бабушки и дедушки. Когда звонит незнакомый человек, жертва кладет трубку и набирает «внучку», чтобы посоветоваться. Это решает сразу две проблемы: снижается уязвимость к мошенничеству за счет внешней проверки решений и идет борьба с цифровым одиночеством, которое само по себе повышает риск манипуляции. «Цифровой внук» — это элемент социально-технической инфраструктуры доверия.
— Молодежь готова к такому?
— Да. Студенты МГИМО и других вузов готовы участвовать. Остается интегрировать ее в систему социальной поддержки — через муниципалитеты, МФЦ, центры «Активного долголетия». Это не панацея, но один из самых гуманных и эффективных подходов: мы не учим пожилых людей бояться мира — мы возвращаем им доверие через живое человеческое взаимодействие.
